Позвольте мне сделать одну важную ремарку относительно происходящего сейчас (и происходившего прошлым летом) на страницах проекта Неудобная литература. Дело вот в чем: далеко не все писатели из тех, кто любезно согласился ответить на вопросы проекта, могут быть отнесены к разряду литераторов неудобных. Напротив. Кроме того: далеко не все из них автоматически могут быть рекомендованы мною к прочтению. Мы просто получаем максимально возможный срез мнений по интересующим вопросам. Чтобы потом проанализировать этот срез и, возможно, прийти к какому-то интересному выводу и что-то понять новое о современном писательстве и актуальном литературно-издательском процессе.

Вчера я получил ответы Юрия Милославского, писателя, живущего в США. Ответы (как и сам писатель) очень интересные и глубокие, и они будут опубликованы в свое время. Но одна его мысль, прозвучавшая в этих ответах, сейчас как нельзя кстати, а потому я ее процитирую: «С точки зрения историко-литературной гораздо любопытней, на мой взгляд, разбираться, зачем и почему определенную книгу (сегодня – вполне определенный подтип книг) публикуют, усиленно распространяют, настойчиво внедряют». Действительно, интересный поворот. Тем более что, разбираясь в этом, мы одновременно все-таки отвечаем и на вопрос, почему другие вещи – не публикуют, не распространяют и не внедряют. От противного.

Когда я при встрече задал литературному критику Виктору Топорову прямой вопрос: «почему, Виктор Леонидович, вы не пишете про некоторые неплохие книги, а про другие (иногда не очень хорошие) пишете? Ведь вы таким образом просто не даете хода многим книгам», он мне прямо ответил: потому что неинтересно. «Потому что есть целый пласт литературы, который можно назвать «серой зоной», это книги, которые и ругать не хочется, потому что они не плохие, но и похвалить не за что».

Вот такой критерий. То есть: у критиков нет задачи отразить всё (это и физически невыполнимо), а есть задача написать только о том, что они считают заслуживающим разговора. Вкусовщина тут, разумеется, неизбежна. К тому же критиков очень мало, и в итоге список книг, о которых пишут критики, получается действительно очень небольшим. Так что читатели, ориентирующиеся на мнения и отзывы литературных критиков (а таких читателей много), получают в итоге информацию далеко не обо всем, что, возможно, заслуживает внимания. «Да, так и есть, — сказал на это Топоров. — Но если бы критиков было больше, то их слово не имело бы такого веса. К тому же, например, у нас с Данилкиным вкусы очень разные».

Согласен, разные, но все равно большинство известных литературных критиков почему-то пишут чаще всего об одних и тех же книгах. (А о других не пишут.) Тут, видимо, срабатывает некое странное «медиумическое чутье» — т.е. критик чувствует и знает, что вот про эту книгу в данный момент публике было бы интересно узнать, прочитать, что-то понять, эта книга уже известного писателя, или неизвестного, но уже номинирована на одну или другую премию, или вышла в такой серии, на которую издательство обычно делает хорошую ставку, в общем, книга уже на слуху, а потому, конечно же, «есть повод для разговора».

А откуда он изначально берется, этот повод? Грубый пример: в эту книгу издательство вложило хорошие деньги. Или (менее грубый пример) эта книга отражает определенные тенденции, на которые сейчас охотно реагирует общество. И получается, что сотрудники критического цеха в один и тот же момент начинают хором писать, например, про Елизарова, про Прилепина, про новый роман Сорокина, про… Почему-то. По какой-то причине. И когда кто-то из критиков вдруг делает шаг влево или вправо (как в недавней истории с расхваленной Пироговым «Адаптацией» Былинского), другие критики его решительно отказываются понимать.

Повторю: поскольку литературных критиков, к которым прислушивается читатель, в России очень мало, получается, что и впрямь образуется целая «серая зона». Это не значит, что там все сплошь так себе (серые) тексты. Это значит лишь, что эти тексты по тем или иным причинам не интересны критикам. Критики не видят в них предмета для разговора.

Но зато иногда они видят предмет для разговора в таких книгах, что диву даешься! Да вот хоть Александр Иличевский. О нем столько было статей в прошлом году, что я в итоге не мог не запомнить это имя. Понятно, человек получил много премий, почтен и раскручен, но за что и почему? Сейчас разберемся.

Читал я его очень мало, но то, что читал, вызвало у меня, мягко сказать, недоумение. Как говаривал мой знакомый главред глянцевого журнала «Папа Карло»: «И что?!».

Возьмем, к примеру, первые две главы только что вышедшего в «АСТ» романа Иличевского «Математик» (раннее роман был опубликован в журнале «Знамя»). Я не сомневаюсь, что литературные критики скоро начнут один за другим отписываться про эту книгу.

Эти две первые главы я варварски вырвал из бесплатно доставшегося мне журнала «Сноб». (Вырвал, чтоб не тащить с собой в метро весь номер, но все же почитать популярного Иличевского.) То, что эти две главы были опубликованы в «Снобе», само по себе уже знак: в этом издании ведь читатель требовательный, а редакторы разборчивые. Печатают все больше Сорокина, Пелевина, Лимонова – то есть в основном брендо-авторов. А тут – первые две главы из романа «Математик». Так вот, вырвал я эти пять листочков и поехал по делам в московском душном летнем метрополитене.

Читал с трудом, спотыкался все время глазом, буквально продирался – будто бы сквозь высохший, но густой лес. И после каждого абзаца гасил в себе отзвук того самого сакраментального «и что?».

Курсивлю: «До Сан-Франциско — четырнадцать часов беспосадочного перелета. Солнце, едва показавшееся из-за горизонта, следовало за самолетом. Проползли под крылом ледовитые горы Гренландии, показался снежный Лабрадор, и затем потянулось таежное безбрежье Канады; наконец, в облачных разрывах проплыл Сиэтл. В конце концов Максим измучился так, что после объявления, что самолет заходит на посадку, пробормотал: “Да за это время можно было уже до Крыма на поезде доехать”». Показался, показался, наконец, в конце концов! Прямо зашифрованная поэзия… Не хочу уподобляться стае взыскательных корректоров, критиковавших Елену Колядину за мелкие недоработки «Цветочного креста», но тут даже не в этом дело… Тут просто какой-то скучный, сухой язык («сухой язык цифр»?). От которого искусственно сгенерированное «таежное безбрежье» совсем не спасает…

Еще цитата: «В современной математике, чья сложность достигла пределов возможностей человеческого мозга, крупные задачи решаются совместными усилиями многих ученых».

До крайности не органичная проза. Неестественная и одышливая, как умирающая рыбка в банке, проза эта все тщится и тщится что-то такое из себя изобразить… и в итоге попытка выдать нечто большее, чем просто развлекательную историю для офисных служащих с претензией на интеллигентность, кончается тем, что читать текст и вовсе становится невозможно.

«Среди хлыщеватых или бородатых мужиков с гитарами и тромбонами в чехлах, которые лишь полдня бывали трезвыми и вечно прятали в полиэтиленовые пакеты или доставали из них бутылки, — ему запомнился чувствительный, слезливый и восторженный философ; он, видимо, переболел в детстве полиомиелитом, и потому его позы и жесты были зажаты и перекошены. Он полулежал на тахте в кухне, поднимаясь только для того, чтобы не задохнуться опрокидываемой рюмкой, которую как-то умудрялся донести до рта в пляшущей руке».

Все это сложносочиненное хозяйство наверчено, конечно, для того чтоб сымитировать некий не то набоковский, не то пастернако-живаговский ребус, который, мол, надо разгадывать, по две минуты вникая в каждую строчку и любуясь неповторимым авторским слогом. Как сказал один критик (он, видимо, долго медитировал над текстами Иличевского) это такое «плотнейшее бунинское письмо, сгущенный бульон вещного мира, хищное, да еще усиленное подзорной трубой зрение». И в придачу – тромбоны в чехлах, непросыхающие по пол дня…

«Государственная важность конгресса зашкаливала. Сообщения из Математического института транслировались в каждом новостном выпуске. Участников конгресса, опознаваемых по бейджикам и значкам, народонаселение приветствовало на улицах и рынках как героев-первопроходцев».

Я так и вижу, как автор пыхтит над каждым предложением, выдавливая из себя одно слово за другим. Вижу зашкаливающую важность и приветливое народонаселение. Вижу опознаваемых участников конгресса и гениального, беспрестанно пьющего математика, который надрывно ищет способ воскрешения мертвых (кстати, хороший символ для романа, в котором каждое слово – мертво, и, как минимум, действительно нуждается в воскрешении). «Максим не сумел отбиться и, пока Нина ждала его в сторонке, был раздираем толпой горожан, облепивших его с плотностью роя». Короче, неказистая, нескладная синтетическая проза.

«Терехов дал ему возможность спокойно закончить работу, и диссертация его молнией раскроила математическое небо».

Да и герой – вроде бы как визионер, а приглядишься – очень уж похож на обыкновенного, исполненного банальных предрассудков клерка. Словом, фейк. Да и к тому же неискусный: между словами торчат нитки, часто – совсем неподходящего цвета. Математическое небо неживой прозы.

Да и мыслей интересных я в этих первых двух главах не нашел.

Конечно, это непрофессионально — критиковать книгу, прочитав только первые главы, но я пока что и не претендую на роль профессионального литературного критика. А как читатель (да и как издатель) я читать этот текст дальше не стану.

А ведь об Иличевском сверхпозитивно отзываются многие наши литературные критики. Например, такой законодатель модных мнений, как Лев Данилкин назвал его «писателем для писателей», которого можно понять только если относишься к Слову «прости господи, мистически» (кстати, это очень по-афишевски — все эти «прости господи» и «при всем уважении, вы мудак»). Такая характеристика, я думаю, не убавила книге читателей, а скорее наоборот.

Да и издательства, журналы и премии отнюдь не обходят Александра вниманием. Почему? Нет, я не могу сказать, что Иличевский бездарен или что он графоман. Но есть же книги поинтереснее и поживее, чем «Математик» или «Перс». Книги, достойные внимания куда более пристального. И книги эти не то что не издают – на них просто не обращают внимания. В первую очередь — критики. Они думают, что читателю этих книг не надо. Или чувствуют, что не надо. И, может быть даже, они правы (об этом я уже говорил в одном из прошлых выпусков). Потому что читатель инертен. Читателю проще читать и воспринимать умный (smart) фейк (fake), теша чувство собственной важности и польщенного интеллекта. Проще не думать (по-настоящему), не чувствовать и не прорываться вместе с автором в рискованную неизвестность, а наслаждаться комфортом, журналом «Сноб» под подушкой и удобной приятно щекочущей интеллект безделицей вроде кубика Рубика… Иличевский удобен, а потому востребован. А критики? А что критики, они просто обслуга. Нравится вам Иличевский? ОК, давайте поговорим об Иличевском. At your service и… ничего личного. И то же самое с издательствами.

А вот мужественные и решительные ответы Александра Иличевского на вопросы проекта «Неудобная литература», ответы, за которые я выражаю Александру отдельную благодарность.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Есть. И много. Самый яркий пример – прекрасный писатель Александр Мильштейн испытывает трудности с изданием своих романов. Это не справедливо. Причина отказов: «не считаем коммерчески выгодным».

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Единственная обязанность писателя перед обществом – писать все лучше и лучше. Удивительно, что существуют какие-то еще критерии. Не надо смешивать человека и искусство. Эзра Паунд дискредитировал себя, как личность, но от этого его стихи не стали хуже. Бабель играл в опасные игры – но от этого рассказы его не слишком уценились. Другое дело, что письмо сложный организм, он должен быть живым, а разрушающаяся личность вряд ли в силах поддержать его жизнеспособность. Руки даны писателю для того, чтобы пачкать их чернилами, а не кровью и дерьмом.

Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?

Откуда вообще берутся такие вопросы? Занимаясь искусством, трудно заниматься чем-то еще, к нему не относящимся.

Что приносит писателю (и, в частности, лично Вам) наибольшее удовлетворение:

— или более всего Вас удовлетворяет метафизический и психологический факт самореализации – т.е. тот факт, что произведение написано и состоялось (благодаря чему Вы, например, получили ответы на вопросы, беспокоившие Вас в начале работы над текстом)? Достаточно ли для Вашего удовлетворения такого факта или Вы будете всеми силами стремиться донести свое произведение до публики, чтобы добиться первых двух пунктов?

Есть замысел, есть его величина и есть задачи по подступам к нему. Все это большая работа – от возникновения замысла до его воплощения в действительность. Работа она на то и работа, чтобы приносить удовольствие. Если бы человек не испытывал удовольствия от работы, никакой цивилизации бы и не было.

Что Вы думаете о писателях, которые активно себя раскручивают – как лично, так и через друзей и знакомых? Должен ли писатель заниматься этим не совсем писательским трудом?

Трудно себе представить, что мужчина, добиваясь благосклонности слабого пола, привлекал бы к этому делу посторонние силы и при этом оставался мужчиной.

* * *

Далее: ОБНУЛЕНИЕ. (Ответ Олега Павлова Роману Сенчину)

Скоро: ответы Александра Мильштейна, Олега Ермакова, Ильи Стогоffа, Сергея Болмата, Михаила Гиголашвили, Елены Колядиной, Игоря Яркевича, Романа Сенчина, Валерия Осинского, Дмитрия Бавильского и других.

* * *

Предыдущее:

— Новый Опрос. Вопросы к писателям
— Ответы Марты Кетро
— Ответы Андрея Новикова-Ланского
— Виктор Топоров и Елена Шубина. И ответы Олега Зайончковского
— О романе Валерия Осинского «Предатель», внезапно снятом с публикации в журнале «Москва»
— Точка бифуркации в литературном процессе («литературу смысла не пущать и уничтожать», – Лев Пирогов)
— Курьезный Левенталь
— ответы Валерия Былинского
— ответы Олега Павлова
— ответы Сергея Шаргунова
— ответы Андрея Иванова
— ответы Владимира Лорченкова
— Где литературные агенты
Более ранние части Хроники (Оглавление) — здесь.

* * *

КНИГИ ПРОЕКТА НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:

ВАЛЕРИЙ ОСИНСКИЙ. «ПРЕДАТЕЛЬ»
ОЛЕГ СТУКАЛОВ «БЛЮЗ БРОДЯЧЕГО ПСА»
ОЛЕГ ДАВЫДОВ. «КУКУШКИНЫ ДЕТКИ»
СУЛАМИФЬ МЕНДЕЛЬСОН «ПОБЕГ»

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>